Осенняя погода / Джоанна Леонорр

Больничный лист был подписан и покрыт печатями, как праздничное кимоно японца; направления на анализы толстой пачкой легли в сумку, а день не достиг еще своей середины, и можно было заняться делом, откладывать которое больше не следовало.
Много накопилось таких дел в моей жизни. Не хватало времени, не доставало сил и энергии — все съедала повседневность, рутинные заботы и труды. 

Болезни в этом мрачном, стоящем на гнили и хлябях городе накатывались с регулярностью электричек, делая небольшие паузы только летом.

Общий нудный ритм жизни ломался, в нем появлялись провалы с бессонницей и апатией, и в эти провалы бесшумно, как комья земли в незарытую еще могилу, осыпалось время, уносясь безвозвратно и бесполезно, расслабляя и так не слишком атлетического сложения волю, наполняя душу пустотой, а голову гулом.

Но во всяком явлении истинный диалектик умеет найти положительный заряд — я находила его и в болезни. Этим положительным зарядом была свобода от службы. Было бы неправдой сказать, что моя служба уж совсем меня не занимала или была абсолютно омерзительна, о нет! Но она, тем не менее, была вынужденной, а значит, и нелюбимой, поскольку основным свойством моего извилистого характера является отвращение к любого рода принуждению. Главной темой ссор с мужем была тема " Попрошу мне не указывать ". Правда, иногда она звучала иначе: " У тебя забыла спросить " или " И как это я до сих пор жила без твоих советов ". Ссоры, правда, обычно, быстро затухали, только вот в последнее время...

Болезней в последнее время стало больше, а значит, больше и томления духа, неприкаянности, апатии, когда душа слоняется, не зная, где бы ей притулиться в тихом закутке. Дела валились из рук, притуплялось зрение, великая хмурь окутывала душу, лень — тело и мозг. И летело время, осыпалось бесшумно и неотвратимо, жизнь стояла в бездействии, путь сокращался, а тянулся он из пустоты в пустоту.

Давно размяк и растворился тот «стержень», который сидит в нас и делает нас чем-то. Отдельные куски его еще плавали в мелкой водичке моей сущности, и острые грани этих кусков время от времени сталкивались с лежащим на дне этой водички самолюбием, ранили его, заставляли ныть, что томления моего не уменьшало и сна не прибавляло.

И в этот раз болезнь принесла с собой отрешенность от внешнего мира, который настойчиво стучался в мое сознание и требовал каких-то движений и действий, подталкивал и подстегивал длинными плетями дождей, напоминанием о грядущей зиме, когда все дела требуют гораздо больших усилий, чем те, на которые я была способна. Приходилось встряхиваться и следовать велениям жизни.

Когда, в какие времена лили такие дожди, необыкновенные даже и здесь, в этом комарином углу, в этом городе, стоящем на своих каменных лапах, опираясь ими на Острова?! Он и сам был похож на огромного болотного комара, пьющего исподволь с нескончаемым зудом ваши радость, здоровье, любовь к действию, способность к нему. Вот припадет, вонзит, выпьет и отбросит ненужную шелушинку — оболочку вашу — и припадет к следующей жертве, вашему ребенку, чтобы и его тоже выбросить, опустошив.

А дожди в этом году шли удивительные: болтливые, ровно гомонящие и стучащие по карнизам и крышам очень старых домов очень старого городского центра, старя их еще больше. С утра, как правило, город озарялся не очень уверенным и слишком прилежным светом понимающего свое бессилие солнца. К к середине дня оно смирялось совсем, уходило, убегало от стягивающихся к городу туч, и те, не встретив сопротивления, заполоняли небо, заполняли его, притаскивали с собой разнообразные ветры и ветерки, часам к пяти вечера все бывало, обычно, готово: раздавался стук дождя, нараставший, крепкий, переходящий в грохот, который заглушал собой все остальные звуки: голоса в телевизоре, музыку, разговоры — и только живущие в клетке на окне волнистые попугаи не боялись соревнования с этим грохотом и орали тем громче, чем громче шумела за окнами низвергающаяся с неба вода.

Вот и сегодня, собираясь выйти из дома, я предвкушала неспешную прогулку по осеннему городу, но задул ветер, выдул с улиц уют, воздух нахмурился, и явственно проступил в нем запах воды, а значит, и до дождя было недалеко...

...что и подтвердилось, когда по перерытому и загроможденному бульварчику я шла к зданию с огромным свисающим флагом, который своими полосами и звездами утверждал, что там, в далеком краю, жизнь тоже полосата, но звезд, светящих там всем и каждому, больше, чем здесь, на моей родине, где одна-единственная звезда освещала дорогу, и света ее, явно не хватало на всех идущих.

Дождь согнал ждущих под прикрытие дворовой арки, нависающих балконов и карнизов, и я очень пожалела, что не взяла зонт: унизительно было жаться к стенам домов под уничижительными взглядами прохожих.

Унизительно было стоять вот так, в этой жалкой очереди за милостыней, отворачиваться от нескольких истерически активных дам, ждать урочного часа. " Был бы зонт — осталась бы на бульваре, и все, — мелькнуло в голове, — бабы эти, совок проклятый! Какие номера, нас всего человек двадцать, дуры стоеросовые! "
Но дамы все не унимались, то и дело бросались к вожделенному подъезду, из-за чего и другие начинали тянуться за ними, раздражая милиционера, останавливавшего их, после чего все возвращались назад, и начиналась разборка, кто за кем стоял.
Унизительными были громкие жлобские голоса из распахнутого окна на втором этаже: « Да это жиды в Америку драпать хотят, вот здесь и тусуются. Пусть катятся — воздух чище будет!» — голоса заглушали песню Вилли Токарева, слышную из того же окна.

Девушка осторожно наводила у меня справки: " А паспорт показывать не надо? А они как-то регистрируют? " — эти вопросы занимали и меня, — и все это, включая базарные интонации токаревского голоса, вызывало болезненную реакцию на любое движение вокруг, и лишь уверенность, что второго раза, второго прихода сюда не будет, потому что не будет сил выдержать эту муку дважды, заставляла меня ждать и терпеть молча.

«Мне теперь осталось выиграть в „Спортлото“ — и все в порядке! Я уже один раз зачеркнула правильно, знаете, ту карточку, где выигрыш в десять раз больше, — я не знала, — двести тысяч! Адрес неправильно указала, что ты будешь делать?!» — сказала мне по-свойски подошедшая немолодая толстуха.
«Вы сколько анкет берете?» — «Четыре». — «Ой, я прошу, возьмите и мне две штуки, а то я и так восемь штук беру!» — «Хорошо, возьму», — сказала я, желая одного — чтобы все это скорее закончилось...

...и долго еще не верила, что это было со мной, когда шла обратно — прочь от этого бульвара, этого флага с его путеводными звездами надежды, и казалось мне, что все встречные знают, откуда я иду и что лежит в моей сумке.

Но одновременно, вытесняя все остальные чувства, со дна души поднималось нечто, делающее меня свободной и независимой от всего, что меня окружало — от очереди за пирожками, от ларьков, набитых безделушками, годящимися лишь для контакта Миклухо-Маклая с туземцами, от толстой продавщицы яиц, у которой не было пакетов, что было нормально, а потому в сумке моей, кроме того тайного, что освобождало меня, лежал навсегда прописанный в ней символ моей несвободы — прозрачный полиэтиленовый пакет, предназначавшийся именно для таких оказий. Присутствие таких и подобных ему пакетов во многих и многих сумках страны было обязательно и обжалованию не подлежало, как приговор к пожизненному заключению.

Бумаги, что грели меня через кожу сумки, странным образом поставили меня над тем тошным и судорожным бытом, в который я была ввергнута помимо собственной воли и желания. Только маленький отрезвляющий штришок омрачил эйфорию, охватившую меня: упавший голос мужа в телефонной трубке в ответ на мой ликующий вопль: «Я анкеты достала!» — «Да?» — не с тоской, но и без радости и даже без намека на желание обрадоваться такому замечательному событию, которое я только что столь драматически пережила.

Только это омрачило на время мои мысли, правда ненадолго, недолго длилось это омрачение, легкость и радость вновь завладели мною и помогли без обычного раздражения перенести толкотню и беспардонность моих невольных спутников, жаждущих движения в одном направлении со мной, но к каким разным целям, на самом деле, двигались мы, находясь в одном вагоне метро — разлетались все дальше и дальше друг от друга в те неоглядные дали, откуда невозможно рассмотреть стоящего вплотную и дышащего с тобой одним воздухом человека.

Все проходит. Прошло и это опьянение, в душе моей воцарился умиротворенный покой, подаривший мне независимость от окружающей обыденности. Ощущая этот покой всей собой, сидела я с вязанием перед телевизором, на экране которого Александр Невзоров, старательно не выходя из образа ироничного и бесстрашного репортера-супермена, с убийственным сарказмом рассказывал о том, что уже и анкеты, которые заполняют лица (о!), желающие уехать в США, стали предметом спекуляции, а на экране в это время выходила из каких-то дверей вслед за милиционером и поворачивалась лицом к зрителям давешняя толстуха, которая у консульства жаловалась не неудачу со «Спортлото», а Невзоров продолжал рассказывать, что это именно она торговала анкетами по пятнадцати рублей за штуку.

Окаменев, сидела я перед экраном, усталость придавила меня к дивану, внезапно накатив. Все во мне отказывалось верить тому, что я видела и слышала, но я видела это...

О, б-г Израилев, видишь ли это ты?!

PS История участвует вне конкурса.

Tweet